Поживши недолго в Летнем дворце, мы переселились в Зимний. Мне казалось, что С. Салтыков стал не так предупредителен, как прежде, сделался рассеян, иногда совсем пуст, взыскателен и легковерен. Это меня сердило, и я сказала ему о том. Его оправдания были не очень сильны; он уверял, что я не постигаю всей ловкости его поведения; он был в этом прав, потому что действительно я находила его поведение довольно странным. Нам велено было готовиться к поездке в Москву, чем мы и занялись. Мы выехали из Петербурга 14 декабря 1753 года, Сергей Салтыков остался и приехал в Москву несколько недель после нас. Я выехала в дорогу с легкими признаками беременности.
Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:
Как скоро открылась беременность, императрица Елисавета приказала дать молодому россиянину поручение в чужих краях. Великая княгиня плакала и старалась утешить себя новым выбором. Но наследство казалось несомнительным, – новые выборы не нравились. За поведением ее присматривали с такою строгостью, которая не согласовалась ни с принятыми нравами, ни с личным характером Елисаветы. В самом деле, хотя русские дамы недавно появлялись в обществе, хотя еще в конце прошедшего столетия они жили в заключении и почитаемы были за ничто в домашней жизни; но так как обычай совершенно запирать и приставлять к ним евнухов не был в сей земле в употреблении, от чего происходило, что женщины, заключенные посреди рабов, предавались совершенному разврату. И когда Петр Первый составил в России общества, то он преобразовал наружную суровость нравов, уже весьма развращенных.
Из «Записок» Екатерины II:
К этому времени место гувернантки моей заняла Владиславова. Это была женщина высокого роста, с хорошими, по-видимому, манерами; ее умное лицо на первых порах мне довольно понравилось… Ее звали Прасковья Никитична. Она начала очень удачно; она была общительна, любила говорить, говорила и рассказывала с умом, знала основательно все анекдоты прошлого и настоящего, знала все семьи до четвертого и пятого колена, очень отчетливо помнила родословные отцов, матерей, дедов, бабок и прадедов и предков с отцовской и материнской стороны всех на свете, и никто не познакомил меня с тем, что происходило в России в течение ста лет, более обстоятельно, чем она. Ум и манеры этой женщины мне достаточно нравились, и, когда я скучала, я заставляла ее болтать, чему она всегда охотно поддавалась.
Во вторник вечером я легла в постель и ночью проснулась от болей. Я разбудила Владиславову; та послала за повивальною бабкою, которая объявила, что я должна скоро родить. Пошли разбудить Великого Князя, спавшего у себя в кровати, и графа Александра Шувалова. Сей последний известил Императрицу, которая не замедлила прийти. Это было около 2 часов утра. Я очень страдала, наконец на другой день, 20 сентября, около полудня, я родила сына. Только что спеленали его, явился по приказанию Императрицы духовник ее и нарек ребенку имя Павла, после чего Императрица тотчас велела бабке взять его и нести за собою; а я осталась на родильной постели. Надо заметить, что постель эта стояла против самой двери, сквозь которую падал на меня свет; справа и слева были еще две двери, из которых одна вела в мою уборную, а другая в комнату Владиславовой; сзади меня два больших окна, плохо затворявшиеся. Как скоро императрица удалилась, Великий Князь, с своей стороны, тоже ушел, вслед за ним граф и графиня Шуваловы, и я никого больше не видала до самого четвертого часа.
Я много потела и просила Владиславову переменить мне белье и положить меня в мою обыкновенную постель; она отвечала, что не смеет. Она несколько раз приказывала позвать бабку, но та не приходила. Я спрашивала пить и всякий раз получала тот же ответ. Наконец, после трех часов, явилась графиня Шувалова, вся разряженная. Увидав меня все еще на том месте, на котором она меня оставила, она вскрикнула и сказала, что так можно уморить меня. Было чем утешиться! Но я и без того заливаюсь слезами с той самой минуты, как родила. Меня особенно огорчало то, что меня совершенно бросили. После тяжелых и болезненных усилий я оставалась решительно без призору, между дверями и окнами, плохо затворявшимися; я не имела сил перейти в постель, и никто не смел перенести меня, хотя постель стояла в двух шагах. Шувалова тотчас ушла и, должно быть, велела позвать бабку, потому что через полчаса сия последняя явилась и сказала нам, что Императрица была очень занята ребенком и не отпускала ее от себя ни на минуту. Обо мне вовсе и не думали. Такое забвение или небрежность, конечно, не могли быть мне лестны. Я умирала от жажды; наконец меня перенесли в постель, и в этот день я никого больше не видала, даже не присылали наведаться о моем здоровье.
Наконец Великий Князь соскучился по моим фрейлинам; по вечерам ему не за кем было волочиться, и потому он предложил проводить вечера у меня в комнате. Тут он начал ухаживать за графинею Елизаветою Воронцовой, которая как нарочно была хуже всех лицом.
После крестин моего сына при дворе были праздники, балы, иллюминации и фейерверки, я же по-прежнему оставалась в постели, в страшной скуке и страданиях. Наконец выбрали семнадцатый день после моих родин, чтобы разом сообщить мне две очень «приятные» новости: первое, что С. Салтыкова отправляют в Швецию с известием о рождении моего сына; второе, что свадьба княжны Гагариной назначена на следующую неделю. Это значило попросту, что у меня скоро отнимут двух людей, которых я наиболее любила из всех окружавших меня. Я более чем когда-либо замкнулась в своей комнате и то и дело плакала. Чтоб не выходить, я сказала, что у меня возобновилась боль в ноге и что не могу встать с постели; но, в сущности, я не могла и не хотела никого видеть, потому что на душе было тяжело.
Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:
Она была в отчаянии, когда судьба привела в Россию кавалера Виллиамса, английского посланника, человека пылкого воображения и пленительного красноречия, который осмелился ей сказать, что «кротость есть достоинство жертв, ничтожные хитрости и скрытый гнев не стоят ни ее звания, ни ее дарований; поелику б́ольшая часть людей слабы, то решительные из них одерживают первенство; разорвав узы принужденности, объявив свободно людей, достойных своей благосклонности, и показав, что она приемлет за личное оскорбление все, что против нее предпримут, она будет жить по своей воле». Вследствие сего разговора он представил ей молодого поляка, бывшего в его свите.
